Утром в плетеной корзине на крыльце я обнаружил новое письмо. Неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом – содержание писем не меняется. Друзьям теперь писать письма теперь не принято. Электронная почта, мессенджеры, и социальные сети давно вытеснили бумагу и конверты из личной жизни. В самом деле, зачем тратить дни на получение ответа, если можно, быстренько настучав в белом окошке на экране сообщение – в тот же день, а то и час, или даже раньше, получить ответ. Скорость приносит много удобств, но она же и убивает что-то очень важное, что было в рукописном тексте. Возможность изменить написанное на экране, необязательность следования правилам орфографии и грамматики делает электронный текст каким-то ненастоящим, как и само общение посредством него. Ты выстукиваешь его двумя пальцами, почти не думая, и получаешь точно такой же – не обдуманный, почти автоматический ответ, который ты собственно мог бы и сам написать себе – настолько все предсказуемо в онлайн общении. Сырые, невызревшие и чаще всего – заимствованные у кого-то мысли – перегоняются по каналам связи туда и обратно, не принося ничего дельного ни отправителю, ни получателю – хотя эти роли из прошлого уже не совсем уместны в Интернет-общении. Здесь эти роли постоянно меняются местами – почти как полюса в переменном токе.
Но и классические письма я не люблю. Письмо в официальном конверте чаще всего означает, что кто-то бесцеремонно вторгается в твой сегодняшний день и разрушает твои планы навязыванием своих собственных, от которых, ты чаще всего, не можешь ускользнуть. Один мой приятель, правда, нашел свой собственный способ защиты своего мира от чуждого вторжения в конвертах. Он просто отправляет вновь поступившие конверты прямиком в мусорную корзину. Не распечатывая. Если кому-то очень что-то надо, считает он – то они позвонят и напомнят о себе. Остальные могут и подождать. В мусорной корзине. В конце концов это им что-то нужно, а не ему. Я так поступать не могу, и поэтому, как минимум пару раз в неделю, когда приносят почту – у меня портится настроение. Чаще всего, в письмах не содержится ничего по-настоящему плохого, но мое вечное ожидание, что плохая весть может раньше или позже все-таки застать меня врасплох, роняет мое настроение. Возможно, эти клерки просто умудряются наряду с бумажными листками упаковывать в конверты свою безмерную тоску от свой бессмысленно-бесконечно-скучной работы, а я, открыв конверт, просто вдыхаю этот отравленный безжизненностью воздух, присланный мне в конверте.
Может быть обжигать письмо над свечей сразу, как надрезаешь конверт или окуривать его сигаретным дымом?
Я глубоко вздохнул и открыл письмо. М-м-м. Это вовсе не то, что я думал. Никто не собирается требовать с меня скорейшего погашения моих долгов или уплаты налогов. Тут дело в совсем другом:
Глубокоуважаемый тра-та та… пишет начальник почтового управления тра-та-та … глубочайшие извинения… Так – по крайней мере, что-то новенькое! Письмо, которое было утрачено… Потом найдено…Но сильно повреждено… Без обратного адреса… Что за ерунда?
Так! Еще раз: письмо, на ваше имя, без обратного адреса… было потеряно… в почтовом фургоне… залито водой… Конверт порван, часть письма осталась. Считают своим долгом доставить его, так как оно может быть важным. Еще раз – извинения.
И что?
Я запустил руку внутрь конверта. Ага – вот оно. В пластиковом карманчике с зеленой сдвижной застежкой. Ха-ха! Они перестраховались, чтобы письмо еще раз не намокло! Видно, что почтовые служащие и сами себе не очень-то доверяют.
Но, честно говоря, их перестраховки были уже совершенно лишними. Конверт совершенно потерял свой вид. Он был измят, разорван в нескольких местах, а часть его – вместе с куском самого письма внутри была попросту оторвана. Оторвана так, как будто кто-то вложил его в пасть собаки, а она, зажав конверт зубами, долго болтала головой, вырывая его из рук хозяина. Я и сам так часто играл со своей хаски – давая собаке подрать старую рукавицу или рукав куртки. Но ведь я играл не с чужим конвертом! В довершении всего, после вымышленной игры с собакой, этот неизвестный кто-то положил мой конверт в лужу и старательно его вымочил там, так что весь конверт оказался в грязевых, масляных и чернильных разводах. Я аккуратно подрезал край конверта ножом и извлек остатки сложенного втрое листа бумаги. Когда я развернул его, получилось подобие снежинки, которую вырезают дети из листа бумаги. Только моя “снежинка” больше напоминала творение слишком авангардного художника. В довершении всего, конверт совершенно явно пытались помыть, что совершенно уничтожило остатки текста. Неизвестный мне корреспондент воспользовался самым древним способом письма – чернильной ручкой. Адрес же мой сохранился на конверте исключительно потому, что был напечатан на конверте на лазерном принтере. Интересное сочетание. Место, где должен был быть напечатан обратный адрес, представляло собой лишь замасленные обрывки бумаги.
Я взял израненный лист двумя пальцами и положил его поверх чистого листа писчей бумаги на столе. Картина получилась похожей на изучение старинной пиратской карты. Складки и разрывы бумаги превратились в дороги и реки, а вырванные куски с растрепанными волокнами по краям – в моря и горы. Чернильные разводы и остатки грязи придали моей карте совершенную достоверность. Осталось найти пиратскую отметку и разгадать, где же зарыт клад. Как и полагается в классическом авантюрном романе, часть слов из письма можно было угадать. Именно угадать, а не прочесть, так как на листе бумаги не осталось не одного целого слова. Да и сохранившиеся буквы изрядно пострадали. Я положил рядом еще один чистый лист бумаги и взял из стаканчика остро отточенный карандаш. С детства обожаю запах карандашных ребристых рубашек! Свежий аромат буковой древесины и вкусного лака. Строгость линий и четкость надписи. Карандаш в моем понимании является одним из самых совершенных и гармоничных предметов в нашем мире. Он способен рождать самые великолепные идеи и создавать наброски музыки или картин. В нем сокрыто столько возможностей! Чернила придают мысли вид законченности, а карандаш допускает ее развитие. А застывшая идея – это мертвая идея.
Итак, легким графитовым стежком я принялся переносить остатки графических знаков письма на чистый лист бумаги. Признаться, я чувствовал себя настоящим криминалистом. Вспомнив о научном подходе, я стал подсвечивать изувеченный лист бумаги косым светом от настольной лампы, чтобы следы от пера выделились оттенками теней. Но, к сожалению, письмо было написано мягким пером, может быть, даже золотым, и следов на бумаге почти не оставляло. Улов составил всего несколько намеков на недостающие буквы и слога. О словах речь даже и не шла. Видно, что автор не слишком сильно нажимал на бумагу – рука его просто летала над листом. Кто так мог писать?
Я окинул взглядом свой лист со спасенными буквами, слогами и догадками слов. Вспомнилась фабула завязки романа “Дети капитана Гранта”. Но, к сожалению, в моем распоряжении была версия письма только на одном языке. Точнее – на его обрывках… Я долго пытался найти закономерности и достроить недостающие фрагменты текста, но все было тщетно. Столько вариантов слов можно пристроить к оставшимся окончаниям… Я отложил свой лист и взял в руки обрывки настоящего письма. Я пытался разглядывать его на просвет, тер бумагу между пальцами и, даже, пытался уловить остатки запахов бумаги. С четверть часа я пытался извлечь из письма хоть какую-нибудь дополнительную подсказку – но все было тщетно.
Я вновь заварил кофе и налил его в чашечку. Потянулся к сигарному ящичку, но – вот незадача! – задел чашку краешком тяжелого рукава моего домашнего халата… Этого неосторожного было достаточно, чтобы чашечка костяного фарфора лишилась опоры и расплескала свое содержимое аккурат на лежавшее рядом письмо. Я быстро схватил его, согнул и наклонил остатки листа, сливая кофе обратно в чашку. Помогая силе земного тяготения, я стал сдувать коричневую жидкость, как вдруг…
Я вспомнил, как, когда-то, давным-давно, сидя на соломенной подстилке на склоне холма, у края ржаного поля, я держал в руках стальную крышку от термоса и дул… От моего дуновения поверхность ароматного чая, набравшего в себя непередаваемые нотки запаха натуральной пробки, шла замечательными круговыми волнами. Я быстро менял руки – перекладывая горячую крышку из одной руки в другую, а рядом звучал замечательный золотистый смех. Ее лицо – я не мог увидеть ее лица – лишь контуры локон ее волос: кипящий золотом диск солнца слепил меня. Я вспомнил шелест трав и отдаленный гул прибоя. Я вспомнил шелк ее платья и шелковистость ее губ.
Замечтавшись, я сделал еще одно неосторожное движение – и чашка была сметена на пол. Сухой треск, разлетающиеся осколки и грязное пятно с мелкими крапинками на выбеленных временем дубовых половицах.
Зачем? Зачем тогда я наговорил ей столько глупостей. Про то, что я не могу взять на себя ответственность. Про то, что не хочу дурить ей зря голову. Про…
Больше мы не встречались. На звонки мои она не отвечала. А вскоре оказалась, что она уехала. Куда-то далеко… Боже, каким же я был идиотом.
Письмо! Это письмо… Я уже не секунды не сомневался, кто мог быть автором этого странного письма. Я не мог объяснить своей уверенности. Если бы меня спросили, то я бы не смог привести ни одного вразумительного доказательства. Но я точно знал. Это была уверенность на уровне чувств. Самая настоящая и крепкая уверенность, которая только может быть. И теперь, я знал, что было написано на этом клочке бумаги. Я не мог бы прочитать ни слога, ни слова или предложения. Но я читал. Я видел, как перо ее ручки скользит, едва касаясь бумаги. Я видел, как она откидывает рукой мешающую прядь волос. Я видел, как блестят ее глаза, как мечутся ее губы, словно она хочет, чтобы бумага запомнила звучание каждого слова, которое ей предназначено сохранить.
Я бросился в подвал, где были сложены остатки моей прошлой жизни. Я срывал крышку за крышкой со старых коробок из-под обуви в поисках одной старой записной книжки. В конце концов, я нашел ее – в потрепанном кожаном переплете, с логотипом сигарет в виде верблюда. Поскольку я никогда не записывал телефоны по алфавиту, мне пришлось перелистать всю книжку, прежде чем я вспомнил, где был записан ее телефон. Это был титульный лист книги, которую я держал в руках, когда мы познакомились. Да! Конечно!
Все мое тело стало ватным и тяжелым, словно меня запихнули в тяжелый водолазный костюм. Руки мои плохо слушались меня… Палец то и дело нажимал не на ту клавишу телефона. Мне удалось набрать номер только с шестого или седьмого раза. Только бы она ответила! Я не был уверен, что наберусь смелости повторить попытку еще раз, если она не возьмет трубку. В конце концов – если уж суждено…
Прошла целая вечность, пока я смог заставить себя произнести то, что я хотел сказать, после того как в трубке мягко прозвучал ее голос. Я говорил много и долго, говорил все то, что должен был бы говорить ей все эти годы, если бы мы были вместе. Она слушала меня и слушала, и лишь в конце моего бесконечного монолога спросила, получил ли я ее письмо. После того, как я ответил, что письмо и подтолкнуло меня позвонить ей, она долго молчала. Я набрался смелости и выдохнув, пригласил ее выпить со мной кофе…
Осенний день не был столь теплым, но солнечный свет по-прежнему золотил листья клена, распростёршим свои ветви над террасой ресторанчика. Ее рука была в моей ладони, и я видел, что ее улыбка имеет все шансы расцвести на ее все также прекрасном лице, а глаза точно смогут лучиться волшебным светом, как и прежде. Прекрасный золотой осенний свет все сильнее и сильнее топил невидимую ледяную плотину, и вскоре, наши чувства хлынули навстречу друг другу, сметая невидимые глыбы уже несуществующего прошлого. Мы болтали обо всем на свете, но не это было важно для нас обоих. Слова лишь обрамляли наш ставший общим взгляд. Тот волшебный взгляд, когда непонятно, в чьих именно глазах он берет свое начало, а в чьих отражается. Взгляд, мир вокруг которого размывается, становясь неотчетливым, существующим где-то вовне нас. Взгляд, который моментально объединят нас. Объединяет до такой степени, что в один отдельный момент невозможно понять – я ли это смотрю на нее, или рассматриваю себя со стороны, глядя ее глазами.
Мы венчались в небольшой часовне, притаившейся между вековых сосен. Прошел медовый месяц, потом еще несколько, прежде чем я увидел, что улыбка ее стала почти полностью такой же, как была прежде. Без капелек недоверия и осторожности в уголках губ.
И лишь тогда, как-то целуя меня перед сном, она сказала:
- Знаешь, я хочу тебе сказать, что я по-настоящему счастлива. И…какая теперь, в самом деле, разница, что я на самом деле написала тебе тогда в том письме…
