Я не помню точно, что случилось в тот день. То ли так и не дождался важного для меня телефонного звонка, то ли – наоборот – получил вовсе нежданное и неприятное письмо, но так или иначе день был испорчен. Вы, конечно, знаете, как это бывает: сознание суживает поле зрения из огромной панорамы до маленького дверного глазка, в который вы все время видите только мучающий вас своей неприятностью предмет. Так было и в тот раз. Грязно-желтый конверт с красными печатными буквами заслонил собой весь мир. Я то ходил вокруг стола, где лежало письмо, то пытался уйти в спальню, чтобы растянуться на перине и забыться. Но, уже через минуты три снова вскакивал и шел смотреть на злосчастный конверт, словно надеясь, что внутри не окажется того письма, что так встревожило меня. Поняв, что ни уснуть, ни даже полежать не удастся, я решил пройтись вокруг дома. Вероятно, в тот день была хорошая погода, и солнце светило достаточно ярко, и цветы благоухали как всегда, но я, вышагивая по мощеной дорожке, видел перед собой лишь грязно-желтый свет и ощущал лишь запах бумаги и почтового клея, который, как говорила моя тетушка, варят из костей старых кобыл.
После прогулки стало немного лучше: видимо тот адреналин, что готовил меня к бою с незримым и далеким противником, приславшим мне свое пренеприятное письмо, немного израсходовался на ходьбу. Однако, после я совершил непростительную ошибку: желая отвлечь себя, я сварил себе кофе, взял недокуренную черешневую сигару и, чтобы вкусить свои небольшие радости, устроился в своем любимом кресле на открытой веранде. Боже! Каким отвратным показался мне кофе. Вместо чуть шоколадного оттенка, стрекочущего нос кофейного аромата – я ощутил вкус жженой и вареной почтовой бумаги. Сигару я раскуривать уже не стал. Нет сомнений, что вместо черешневого аромата, мне представился бы запах сургуча!
Кофе был вылит на клумбу, а сигара раскатана пальцами на листочки и отправлена в качестве мульчи вслед за кофе.
В изнеможении я рухнул в кресло. Голову стянул если не железный, то уж точно деревянный хомут, мышцы шеи одеревенели, плечи сжались и, в конце концов, я почти принял позу, в которой безмятежно покоился еще до своего рождения лет так сорок назад. Эта небольшая и весьма приятная ассоциация позволила мне чуть-чуть расслабиться, и я закрыл глаза. Дыхание мое из быстрого и поверхностного стало размеренным и глубоким. Я немного последил своим внутренним взором за вдохом и, в особенности, за выдохом, представляя, как выдыхаемый воздух, тонкой лентой проходя между моими чуть разомкнутыми губами, не улетучивается под кровлю, а теплым шарфом вьется по спирали вокруг моих ног, и, с каждым выдохом, поднимается все выше и выше, в конце концов, увивая теплым коконом все мое скрюченное в глубоком кресле тело. Последнее что я помню, это теплая волна, качающая мою голову как на надувной подушке в детстве и мои глаза, закатывающиеся куда-то вверх, словно я пытался посмотреть, что там наверху за мной.
Когда я очнулся… А я не могу сказать, что я проснулся – именно очнулся, потому что пробуждение произошло разом, как по щелчку пальцами, и, кроме того, я не помнил, что мне что-то снилось. Казалось, что я только что присел закрыл глаза – и раз, щелчок пальцами – и я снова здесь.
Однако, было как минимум три факта, которые тут же меня убедили, что я не прав. Во-первых, солнце было уже не в зените, а катилось по своей накатанной дорожке за далеким ковыльным лугом за свой косогор, отчего и мой дуб, и столбы на веранде, и подушки на кресле окрасились изумительным вечерним оранжево-золотистым светом, который бывает в наших местах только в августе.
Во-вторых, я не чувствовал ни боли, ни досады, ни напряжения. Тело мое было расслаблено: и плечи, и ноги, и шея. Более того, я ощущал в теле непривычную легкость. Такую легкость, которую вы без сомнения ощущали в глубоком детстве, когда наигравшись, падали спать прямо на руки матери. А она несла вас в кроватку на руках, а вы, сквозь уже начавшийся сон уже ощущали сладостную истому отдыха, которая и подхватывала вас вновь на следующий день - на воздушной волне желанного освежающего утреннего пробуждения.
И в-третьих, рядом со мной, на широких струганных досках веранды сидел Барсук. Он сидел, опершись спиной на ножку стола, расставив задние лапы и сложив передние у себя на весьма округлом пушистом животике. Я не двигался, чтобы не дать ему понять, что я уже проснулся. Барсук спокойно сидел рядом, наблюдая, как длинные тени от ствола и ветвей передвигаются по двору, словно убегая от садившегося солнца. Я наблюдал за Барсуком, решительно не зная, стоит ли давать ему понять, что я уже не сплю.
Но где мне соревноваться в наблюдательности с ночным лесным зверем! Уловив краем глаза краешек движения на кресле, Барсук повернулся и посмотрел на меня. Он смотрел на меня долго и внимательно. Я смотрел на него, пытаясь понять, как мне себя вести. Стоит ли мне заговорить с ним? Хотя бы поздороваться? Но Барсук молчал, смотря на меня. Еще мгновение, и он вновь перевел взгляд на багрянцевый горизонт, с сине-холодной тенью, быстро ползущей к нам от вершины ближайшего холма.
Внезапно, я отчетливо ощутил, что говорить сейчас не стоит. Мне было очень хорошо и спокойно. Я испугался, что любой неверно произнесенный звук в один момент разрушит эту прекрасную картину: и золотистый исчезающий свет, и шелест листьев дуба, и тихое посапывание Барсука, и густой вечерний аромат душистого горошка и флоксов.
Когда солнце село, я закрыл глаза, удерживая чудесную картину перед глазами. Удивительно, но по всему тело стало разливаться тяжелое густое и очень приятное тепло. Я поддался ему и вновь почувствовал, как волны сна стали накатывать на меня, накрывая с головой. Из последних усилия и приоткрыл один глаз, чтобы посмотреть на Барсука. Он все так же сидел, смотря на угасающую ленту отражения заката на небе. Я прикрыл глаз. Дыхание мое стало глубже. Еще три–четыре глубоких медленных вздоха, и я вновь стал соскальзывать с кресла на перину сна.
Когда тела своего я уже почти не чувствовал, и лишь кожа еще сохраняла остатки чувствительности, я почувствовал, как кто-то накрыл меня плотным шерстяным пледом и старательно подоткнул края. Лишь мои ноги в домашних тапочках торчали наружу из-под пледа, и еще могли ощутить надвигающуюся прохладу ночи. Но, через мгновение кто-то тяжелый, мягкий и теплый улегся на мои ноги, и для последнего повода для беспокойства не осталось ни места, ни повода. И я спокойно провалился в сиреневую гущу сна.
